24 мая родился Иосиф Бродский
Число 69 неправдоподобно мало - как, всего 69? Такое ощущение,
что Бродскому должно быть сейчас лет 100, и умер он, кажется,
ужасно давно. Арифметическая иллюзия возникает не оттого,
что положение литературы в последние лет пять менялось очень
быстро, хотя пленка крутилась и правда на fast forward. Дело
прежде всего в самой поэзии Бродского.
С одной стороны - несомненный классик и наследник классиков.
И всемирные регалии, и величественная поза в случае Бродского
каким-то чудом еще кажутся оправданными, заслуженными, естественными.
Но в то же время Бродский - это действительно последний привет
уходящей традиции. Едва ли можно представить себе теперь поэта,
который смог бы безнаказанно пророчествовать, изрекать истины
и судить высоким судом. Поэзию попросили очистить пьедестал,
оставив тем, кто болен этой болезнью, два пути на выбор: филолога-практика
либо романтического забулдыги.
Как тому и положено быть в случае завершения традиции, в поэтике
Бродского трагикомические, кичевые черты проявлялись сильней,
чем у предшественников. Да еще и постбродская истерия бессодержательных
воспоминаний, интервью сомнительных друзей, подробно записанные
беседы ни о чем, вообще натужная мифологизация фигуры нобелевского
лауреата сделали свое дело. Но фундамент заложил сам поэт:
оправдание этого культа обнаруживается в его текстах. В конце
концов, позволяя себе фразы вроде "в Рождество все немного
волхвы", Бродский санкционировал практически неограниченную
степень интерпретаторской пошлости.
Уникальная интонация Бродского - сразу и брюзгливо-талмудическая,
и весьма мужественная - пожалуй, отражает пропорцию притяжения
и отталкивания, обаяния и глухого раздражения, которые вызывает
фигура этого поэта у непредвзятого читателя. Просодические
достижения Бродского очень сильно подхвачены - "под Бродского"
все еще пишется громадное количество стихов. Но это выходит
гораздо скучней: никто больше не отваживается на столь пафосное,
героическое отношения к поэзии. К тому же Бродский осуществил
последнюю попытку освоить, а лучше сказать - выдумать для
себя мировую культуру, о тоске по которой писал Мандельштам.
Его опыт в этой области соединил замах Серебряного века с
чисто шестидесятническими "фарцовочными" уловками:
на знаменитой фотографии, сделанной в ссылке, автор трагических
стихов стоит у забора, на который аккуратно выставлена пачка
сигарет "Честерфильд". В известной мере и Рим, и
христианство, и вся мировая культура оказались в стихах Бродского
такой вот пачечкой "честера". Но только он искал
не способа импортировать все это в современную русскую речь.
Наоборот - это были своего рода знаки конвертируемости его
поэтического сознания в мировой культурный код.
Обратный ход невозможен: для всей русскоязычной публики, за
исключением горстки фанатов-бродскианцев, рассуждения "американского"
Бродского об Одене, Хини или Уолкоте обречены остаться пустым
звуком. Чтение Бродского подряд сейчас, когда аура литературной
суперзвезды померкла, разочарует: из десяти стихов девять
- мимо адресата, не для нас, не про нас. Но ради условного
десятого все и затевалось: в нем обнаруживаются такие сила
и ясность, которых, кроме как у Бродского, ни в его поколении,
ни в его литературной традиции не было ни у кого.
|