Озябшие цветы на хрустящем снегу

Рассказ

Заупокойная служба была назначена на двенадцать часов. И как раз к тому времени день неожиданно посветлел. Разорванные клубочки серых облачков, беспорядочно бродившие с самого утра, куда-то делись, снег ослепительно засверкал на солнце, в воздухе заиграли колючие звездочки. Небольшая каменная церковь, раньше деревенская, а теперь давно уже городская, сразу стала выглядеть нарядной на фоне прояснившегося неба и зазолотившихся розовато-коричневых стволов сосен. За ней, немного в стороне, виднелась деревянная, предназначенная, видимо, специально для печальных церемоний. Сейчас перед ней прогуливались те, кто собрались проводить в последний путь и ожидали, когда закончится предыдущая траурная служба.
Поскрипывал сухой, хрустящий снег, и в природе было празднично.
Волоча по земле длинный хвост, несмело ступал неизвестно как забредший сюда пестрый фазан. И наконец, окончательно заблудившись в кустах, запутавшись в ветках, замер, поджав одну ногу и настороженно поглядывая по сторонам. Черный дрозд, обнаружив проталинку, где задержались капельки воды, совершал первую после зимы очистительную процедуру: ерошил перышки, вертел головой и приседал от удовольствия. Веселое солнце стояло уже высоко и говорило о начале обновления - о приходе весны, а значит радости от пробуждения жизни. И лишь белые могильные холмики позади церкви напоминали о грустном.
Но вот двери помещения открылись, и все стали медленно, опустив головы и бережно неся впереди себя огромные похоронные букеты, заходить внутрь.
"Девочки, посмотрите, сколько цветов! - тихо сказала я двум моим спутницам Ире и Кате. - А мы с чем пришли? Как же мы их положим рядом с такими венками?"
"Так это или родственники, или близкие знакомые, - так же тихо ответила Ира. - И в России все вообще по-другому. У нас главное, чтобы четное число цветков было, а у них на это никто внимания не обращает".
"Да, по-другому, но здесь не в России, и нужно делать так, как принято здесь", - подумала я, и мне казалось, что на те несколько цветков, которые я держала в руках, осуждающе смотрят.
Разделись, повесили одежду при входе и прошли дальше - туда, где были расставлены стулья, а впереди на постаменте возвышался гроб. Сели, заполнив почти весь зал.
В лютеранской церкви зазвучали торжественные звуки органа. Высокий мужской голос запел по-фински песню в честь той, которой предстояло сейчас завершить свой земной путь:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
Еще не осознав, я почти машинально стала беззвучно подпевать, шевеля одними лишь губами:
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
Звуки легко поднимались вверх, к деревянным сводам, и, задержавшись, зазвенев особенно чисто и ярко, почти пронзительно, опускались вниз:
...Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть...
Здесь, в Финляндии, над гробом почившей финской женщины, пели известный романс на стихи Лермонтова. О таком поэте знают, наверное, лишь окончившие славянское отделение университета. Да и в нашем сознании романс давно превратился уже в народную песню, а о том, что музыку написала в середине позапрошлого века страстная поклонница поэта Елизавета Сергеевна Шашина, так и подавно никто не слышал. У меня вдруг сдавило горло. Это всегда был мой самый любимый романс. В свободные минуты я часто пою его дома и прислушиваюсь к тому, как голос отлетает от бетонных стен. Но особенно люблю петь в лесу, когда мелодия свободно несется вдаль, постепенно теряясь среди деревьев и растворяясь в воздухе. Каждый раз я думаю о том, что кто-нибудь, наверное, слышит, как я пою, жаль только, не понимает этих прекрасных слов... Не знаю, какие финские слова вложили в эту мелодию. Конечно, другие, религиозные, потому что все время повторялось "Jumala" (Бог). Но не в этом было дело. Главное для меня было то, что в другой стране, другой народ в самую грустную минуту выбрал именно ее. "Нам нравятся ваши песни, - часто говорили мне. - Они такие красивые. А "Миллион алых роз" у нас самая популярная, ее каждый в Финляндии знает. И "Я люблю тебя, жизнь" тоже". Когда я это слышу, я думаю: "Может быть, русская и финская душа сродни друг другу, хотя мы и не признаемся в этом?" Однажды во Франции меня попросили спеть что-нибудь по-русски, и я, стесняясь большой компании, все-таки исполнила "Выхожу один я на дорогу". Воспитанные французы вежливо дослушали до конца. Потом сказали: "Почему от русских мелодий всегда хочется спать? Они как колыбельные". И запели тут же французскую, быструю и ритмичную...
Я незаметно толкнула локтем Иру, чуть слышно шепнула:
"Узнаешь?"
Она тоже тихо шепнула в ответ:
"Что?"
"Романс наш. "Выхожу один я на дорогу".
Она недоуменно пожала плечами:
"Я не знаю такого".
Ну вот, дожили! Я покачала головой, прислушиваясь.
Прощание навеки перед предстоящей одинокой дорогой, отдельной от тех, кого покинули в этом мире, последнее "прости", последнее желание на пороге бесконечности:
...Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
Песня отзвучала. К гробу стали по очереди подходить с цветами, говорили или читали посвящение и клали цветы вокруг, на помост.
Венок от мужа: "Ты была всем для меня. Спи, зная, что я всегда думаю о тебе..."
Венок от тех, с кем покойница работала в последние годы: "Только Бог знает, почему ты ушла так рано..."
Венок от бывших коллег по работе: "Мы помним тебя, нам хорошо было с тобой..."
Венок от дальних родственников: "Мы всей нашей семьей скорбим о тебе..."
Венок от родственников мужа, венок от соседей, венок от подруги, венок еще от кого-то...
"Девочки, мы тоже должны будем сейчас выходить туда?" - спросила я шепотом.
"Наверное, - сказала Ира. - Но я не пойду. Я не знаю, что сказать. Я не умею даже по-русски, не то что по-фински".
Я смотрела на огромные охапки цветов, которые подносили люди к помосту, и думала: "Как я сейчас выйду всего лишь с несколькими скромными белыми гвоздиками, перевязанными шелковой лентой?"
Когда мне позвонили и сообщили, что Паула умерла и похороны в субботу, я, сначала вскрикнув от неожиданности, от невероятности случившегося, сказала по-фински:
"Нan oli oikein hyva nainen..." (Она была очень хорошая женщина.) И в ответ в трубке произнесли только: "Оikein hyva..." (Очень хорошая) Для сдержанных финнов эта немногословная фраза значит много.
Накануне вечером я пошла в цветочный киоск и заказала цветы, сказав продавщице:
"Мне несколько штук, обязательно белых, на длинных стеблях".
"Гвоздик?" - спросила она.
Я кивнула в знак согласия.
"Зеленую ветку добавить?"
"Да, конечно. Это будет красиво".
"А ленту хотите?"
"Да, и это хорошо".
"Цветы, - думала я, - будут выглядеть элегантно".
И вот теперь я готова была сгореть со стыда - среди принесенных цветов не было ни одного такого более чем скромного букета: каждая из нас, русских, держала в руке всего по несколько цветков. Может быть именно поэтому на нас так смотрели муж и родственники усопшей? Они хоть и скорбят, а замечают. "Господи, если бы я знала раньше, как это у них происходит! - думала я. - Что теперь делать? Ведь все, наверное, будут смотреть на меня, когда я буду их класть!" И что я скажу? Каждый читал посвящение, которое было написано на открытке и прикреплено к цветам, а у меня и моих спутниц, временных практиканток из библиотеки, где работала Паула, не было ничего написанного.
Людей собралось много, но очередь неумолимо приближалась.
"Я ведь совсем не знала ее близко, и она не была моей подругой", - старалась я утешать себя. Ну да, я приходила в районную библиотеку, брала в основном детективы: Агату Кристи, Чейза, познакомилась даже с русским детективом 19 века; ревниво поглядывая на полку, где стояли собственные книжки, отмечала про себя, каких нет, - стало быть, у читателей на руках. Если Паула в тот день дежурила, старалась дружески поболтать с ней немного, потому что она хорошо говорила по-русски, буквально пять минут - она не настроена была к беседе во время рабочего дня и сердилась, что ее отрывают от дела. Иногда, перебивая меня, так прямо и говорила: "Извини, я сейчас немножко занята". И я пристыженно умолкала. Она казалась мне очень симпатичной: очень худенькая, стройная, стильная, с аккуратно подстриженными русыми волосами. Не ходила, а словно скользила по залу. И, отправляясь в библиотеку, я всегда надеялась увидеть ее там. И вот вдруг ее не стало. Буквально на днях я звонила, чтобы что-то выяснить, и разговаривала с ней по телефону, но даже не предполагала, что с ней не все в порядке...
"Просто положить цветы и молча уйти? - думала я. - Нет, нужно делать так, как делают они, соблюдать ритуал, нельзя ничего нарушать, не по правилу будет. Ведь у Паулы все в последний раз. Самый важный момент - переход в другую ипостась. Никаких заминок не должно быть".
"Я не пойду", - сказала Ира категорически. - Я не могу на глазах у всех говорить по-фински".
"Я тоже, - шепнула Катя. - Ни за что не пойду. Я боюсь".
"А кто же пойдет? Я хуже вас говорю по-фински".
"Нет, только не мы, только не мы. Идите вы".
"Давайте сюда свои цветы! - решительно сказала я. - От всех нас положу!"
Они протянули букеты.
Люди уже обернулись в нашу сторону, ожидая.
Я собрала вместе наши белые лилии, хризантемы, гвоздики, свой положила так, чтобы шелковая лента была сверху. Получилось много. Строгие, холодные, почти восковые. Держа перед собой на согнутой в локте руке, вышла, встала перед гробом. На меня, русскую, смотрели финны. Я не знала никого из них, никто из них не знал меня. Но я знала, что должна была поступить так, как они поступают. Склонив голову чуть вниз, как они, я произнесла по-фински: "Пауле от Ирины, Екатерины и меня". Положила рядом с другими, и земля подо мной не разверзлась.
И вот снова полилась светлая, прозрачная мелодия-напутствие - последняя, прощальная песня, которую пел под звуки органа одинокий голос. Прощальная мелодия, которой провожали в новый путь, опять русская протяжная песня с финскими словами:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка...
Все еще были с ней, все помогали ей переступить черту, но они уже отстали на шаг, она же уходила от них все дальше в открывавшуюся перед ней и невидимую им чудную, сияющую голубым торжественным сиянием юдоль, которая принимает всех уставших от земной тяжести...
Сколько грусти в той песне унылой,
Сколько чувства в напеве родном...
"Девочки, а эту-то узнаeте?" - снова тихо шепнула я.
Они отрицательно помотали головами.
Да... Что ж делать с ними...
"Они знают теперь одну трясучку" - это о них говорят. А может, вся жизнь и превратилась попросту в трясучку?.. Или мы - могикане?
Я опять тихо, почти про себя, запела по-русски:
...И припомнил я ночи другие
И другие поля и леса,
И на очи давно уж сухие
Набежала, как искра, слеза...
Потом пастор, одетый в простое белое облачение, начал читать последние слова.
Оказывается, покойница, родилась и выросла здесь же, когда место было еще деревней, в семье сельского учителя, и была их единственным ребенком. Родители выполнили свой долг: воспитали ее честной и трудолюбивой, дали высшее образование. Здесь же, на этом же кладбище, они покоятся, здесь же, рядом с ними, будет похоронена и она. В доме, который они ей оставили, она прожила всю жизнь. Хорошо работала, была примерной христианкой, и ее душа попадет в рай. Видимо, узнав заранее, что на похоронах будет кто-то из русских, пастор произнес неожиданно несколько слов и по-русски.
Потом он обратился к собравшимся: "Помолимся!" - И повернулся к кресту.
У многих на глазах выступили слезы. Может быть, в эту минуту они вспоминали ту, которую больше никогда уже не увидят, все хорошее, что она успела сделать за отмеренный ей на этой земле срок и оставляет после себя; может быть, думали о пути в неизвестность, который предстоит каждому из нас, о жгучей, неразгадываемой тайне - что там, за этим порогом, и есть ли там что-то. У меня тоже навернулись на глаза слезы, и я подняла голову вверх, чтобы они не потекли по щекам.
Пастор попросил встать и почтить память минутой молчания. Потом он ушел, оставив всех наедине с ней.
Роздали молитвенники.
И тогда вновь зазвучал орган. Собравшиеся запели все вместе. Родственники, друзья и знакомые посылали ей свое благословение.
Церемония закончилась. Люди вышли, чтобы пройти за гробом к могиле.
Жизнь, завершив свой обычный путь, делала последние шаги - к могиле родителей, в которую опустят через какое-то время урну с прахом. Жизнь возвращалась в свое лоно. И кто знает, что унесла с собой в иной мир эта безвременно скончавшаяся женщина, какие мысли она хранила в себе, кого любила, какие мечты, неосуществленные желания и надежды, страдания жили в ее душе.
Машина с гробом медленно подъехала к кладбищу и повернула налево, увозя тело для кремации. А все пошли по узкой, расчищенной накануне тропинке к занесенной снегом могиле, чтобы положить на нее цветы. Над засыпанным снегом холмиком виднелась мраморная плита, на которой выгравируют со временем новое имя...
Лилии, розы, тюльпаны, герберы, хризантемы - желтые, красные, синие, лиловые, розовые - красочным, живым пятном загорелись на белом снегу. И среди них - простой, единственный полностью белый букет от русских, кто не знал, по существу, покойную, но отдал ей дань перед лицом смерти.
Стали медленно расходиться, то и дело оглядываясь, чтобы запечатлеть навсегда в памяти невинно смотревшие им вслед цветы. Легкий ветерок теребил охваченные морозом нежные, тонкие лепестки, и они, словно поеживаясь, прощально дрожали в ответ.
Не все пошли пить кофе, заказанный в ближайшем ресторане, - кое-кто заторопился и, сказав до свидания, печально поклонившись мужу, поспешил в противоположном направлении, к автобусной остановке.
Мы тоже пошли следом.
По дороге идущие впереди нас, видимо, соседи, обменивались скупыми словами:
"Да, вот и отмучилась Паула!.."
"Пять лет болела..."
"И никогда никому не жаловалась, все в себе носила..."
"До последнего дня работала, еле ходила, все уже видели..."
"Да... Никогда не отдыхала..."
"А с бывшей работы ей пришлось уйти - не любили, говорят, там..."
"Она ведь никому зла не сделала никогда..."
"Да ведь, наверно, там тоже разные были..."
Вздохнули.
Потом, приглушив голоса, начали обсуждать мужа и рассказывали о том, что у него давно уже были женщины.
"Он не отказывал себе ни в чем с тех пор, как узнал, что она заболела", - сказали одни.
"Да он всегда был такой!" - возразили другие. - Глаза так и загорались, когда молоденькую видел".
"Как она только это терпела!" - сказали одни.
"Так, может, и не знала", - покачали головой другие.
Помолчали. Только снег поскрипывал под их быстрыми шагами. Я невольно прислушивалась, понимая не все, но ухватывая основное.
"А сестра его не любила покойницу", - сказали одни.
"Даже на похороны явилась не в траурном!" - возмутились другие.
"Разглядывала, кто какой венок принес, оценивала, глаза зоркие", - сказали одни.
"Она-то денежки ой как любит!" - подтвердили другие.
Я тоже вспомнила, как смотрели на мои скромные цветы и как я была готова провалиться из-за этого сквозь землю.
"И она, и брат все всегда на деньги пересчитывают", - сказали одни.
"Оба только о деньгах и думают, ничего другого не видят...", - согласились другие.
Остановились у развилки. Постояли, глядя в сторону кладбища.
"Цветов много было".
"Да уж постарался..."
Вздохнули опять. Опять помолчали. Мы проходили мимо.
"Ну, он получит теперь в наследство и деньги, и дом - больше ведь никаких наследников у нее нет", - слышно было, как сказали одни.
"Сам-то он недвижимости никогда не имел - все от жены было", - закивали другие.
"Не пропадет!" - сказали одни.
"Он не пропадет теперь!" - отозвались, как эхо, другие, уже у нас за спиной.
И разошлись.
Солнце слепило глаза.
Искрился сухой, хрустящий снег.
По-весеннему переливчато-громко отозвалась где-то невидимая птица, перекрыв на мгновение воробьиную суету.
В природе было празднично, и она жадно ждала обновления.

Хельсинки, март, 2005